Пережить несколько войн, мужей и осесть в Ставрополе: что можно успеть за 100 лет?

Задумывались ли вы о том, как проходит жизнь длиною в век? Татьяна Григорьевна Тобиаш успела застать и пережить голодомор в Украине, несколько войн, годы на Колыме. Долгожительница, у которой за спиной 101 год, приняла у себя дома корреспондентов «Блокнота», рассказала о своем прошлом и ответила, как пережить страх за будущее.

За входной дверью нас встречает компактная уютная квартира. В небольшой и очень теплой комнате со шкафом и письменным столом, сидя на диване,  ждала Татьяна Григорьевна. По обе стороны от нее лежат котенок и чихуа-хуа. 

Беседа со 101-летней героиней началась с рассказа о том, как еще недавно она могла подняться на третий этаж в свою квартиру, но силы уже не те.

Детство, с ее слов, было прекрасным, несмотря на нищие годы и голодомор, от которого вымирали деревнями. Родилась она в 1921 году в Черниговской области. Отец был бухгалтером, а мать ― домохозяйкой. Из детских воспоминаний ― солнце и лето в Украине. А потом была школа.

― Школа ― это было очень серьезно, ― вспоминает героиня, ― Потому что мне отец сказал: «Перейдешь во второй класс ― куплю фунт конфет». Я перешла ― фунта конфет нет. Ждала, ждала, а потом говорю: «Батька, ты ж мне сказал, а я перешла первой ученицей». Окончила школу без одной четверки.

На ее двенадцатом году началась суровая жизнь. Помнит, как была одна, а в их дом зашел красивый парень лет двадцати, у которого по щекам текли слезы градом. Он просил хоть что-нибудь из еды, а у них и не было ничего, кроме лебеды в печке, которую выращивали огороде. Этим, как вспоминает Татьяна Григорьевна, мама и кормила.

В 1939 году была обычная студенческая жизнь. 18-летняя Таня поступила в Ленинградский горный институт. Родители остались в Украине. Спустя два года началась война, блокада, умирание. Полное, совершенное, беспробудное.

― Знаете, я до сих пор боюсь сумерек. Не люблю их очень, потому что помню это время страшное в Ленинграде ― сумерки. Дня не было. Жили в общежитии. Это было огромное здание бывшего кадетского корпуса. Тяжеленные оконные рамы, света мало. И все время казалось, что на улице сумерки, ― говорит собеседница.

Пока можно было ― подрабатывала. Чертила заказы ― гидрогеологические карты ― которые ей передавал профессор. Сейчас она понимает, что педагог хотел ее этим поддержать. Татьяна Григорьевна вспоминает о нем как о хорошем человеке.

Когда началась блокада, кормить педагогов и учащихся особо было нечем. В студенческой столовой подавали «супчик», в котором почти ничего не было.

― Профессоры стоят в очереди говорят: «Вы знаете, собачки были такими вкусными». Собачек съели. А в соседней комнате общежития девочки где-то поймали кошку, сварили, съели и подрались еще, ибо кому-то якобы досталось больше. Вы представляете, если бы у меня было нормальное восприятие, ― смотрит на нас, ― вот такое как у вас, я была такой же молодой, психика двинулась бы. А где-то в анналах мозга копилась память, и спустя годы у меня всплывали все эти картинки. Страшные, нелюбимые.

Я не могла сидеть, ибо на моих косточках это было очень больно. Не было ничего. Я видела черные кишочки на животе. Кожа прозрачная была. Очень страшное время было. Мальчики умерли все. У нас была одна теплая комната ― дирекция института. Спали на столах. Мы с Верочкой ― моей одногруппницей ― лежали на составленных стульях: мое пальто снизу, а ее сверху. Лежали и только и делали, что смахивали с себя вшей, ― посмеивается, ― Вши были огромные. А мальчики, кто еще был жив, лежат и вспоминают, где и когда что-то ели. А потом… потекла-потекла струйка мочи. Умер. По три дня так лежали, забирать-то некому. 

Спасло полное отупение ― так думает блокадница. На примитивном уровне держался организм. Говорит, возможно, помогли и гены. И все-таки институт не бросала. 

― О чем мечтали за период блокады и войны?

Увидеть маму. Больше ни о чем. 

У меня были родители. не знала, живы или нет. Но знала, что если я брошу институт, что я буду делать? У меня нет никакой профессии. Надо встать на ноги. Надеяться на то, что когда-нибудь что-нибудь будет? Замуж…какой там замуж?

― Не хотели замуж?

Нет! Боже сохрани… Не надо было мне никаких «замуж».

А замуж-таки вышла в свои 25-27 лет. Татьяна Григорьевна вспоминает о супруге как об умном человеке. Был старше нее, звали Михаилом. Познакомились на работе в Ленинграде. Муж остался целым и попал в трест, где она и работала геологом. Потом была Колыма.

― Десять лет на Колыме. Знаете, я думала, там не выживают люди. Ехали туда, я спрашивала: «А дети там есть? Они там выживают?». Голод не так страшен как холод. Потому что голод, это страдание, когда у тебя внутри все сжалось и потом полегче…а холод чувствуешь всегда. Я до сих пор его боюсь. У меня обогреватель весь день работает, ― кивает в его сторону.

Прожила десять лет в Магадане. Муж умер в отпуске и его похоронили в Ленинграде. Так Татьяна Григорьевна вернулась в «Северный Питер» одна, прожила там еще год и уехала в Ставрополь.Так она стала здесь инженером-геологом. Работу свою любила, знала, но тянуть ее приходилось в три плуга. Позже вновь вышла замуж. 

― У нас не было детей. Не потому, что я не могла родить, а потому, что организм не мог нести никакой дополнительной нагрузки. Блокада забрала эту возможность. Мне так сказал гинеколог, ― вспоминает собеседница.

За свою долгую жизнь она успела пожить в Киеве, Москве и все равно осела в Ставрополе. Вместе с тем Татьяна Григорьевна продолжает нежно любить Ленинград.  

На стене напротив дивана висит портрет румяной, пышущей здоровьем женщины. Здесь Татьяне около тридцати лет, фото сделали в начале 1950-х годов. Рядом с ней ― портрет парня помоложе.

― Красивая.

Вы знаете, это страдание всей моей жизни. Мне когда было лет восемь, я увидела себя в зеркале и с криком, слезами бросилась к маме: «Ты зачем замуж выходила? Ты же знала, что некрасивая, и дети у тебя будут некрасивые!». Это я помню отчетливо. Отец был высокий, статный, стройный. Мама была маленькая, кривоногая, некрасивая… лучшая всех на свете мама.

― А на фотографии рядом кто?

Это студент на два курса старше меня. Необыкновенный парень… Рисовал великолепно. За что он меня любил, не знаю. До сих пор светит. Вот бывают люди, которые остаются на всю жизнь: проходят года, мужья, а он светит. 

― Как его звали?

Арон Фраерман. Погиб на фронте. Говорил мне: «Танечка, я не останусь хотя бы потому, что я еврей». С четвертого курса не брали, зрение было неважным ― ходил в очках. Воевал четыре года, представили к званию героя. Погиб за месяц до конца войны в Восточной Пруссии. Как-то так и кончилась жизнь. Точнее, краски из нее ушли.

― Любили его?

Не знаю. Что в восемнадцать лет девчонка может? Я просто не знала, как я буду без него. Очень была привязана к нему. Никого не слушалась, а его ― да.

Что важнее всего в жизни?

Любовь.

― А какая именно любовь?

Всякая любовь. Во всех ее проявлениях. Самое плохое в жизни ― вражда.

Тут Татьяна Григорьевна смотрит на котенка, который положил лапу на щенка. Смеется и говорит, что второй даже не пикнул.

― Идет СВО, вдобавок объявили о частичной мобилизации. Какое напутствие можете дать людям, которые боятся повторения истории?

Стойкости, мужества и терпения. Изменить ход истории нельзя. Единственное, что будет у парня, которого призовут ― вера, что его обойдет пуля и чья-нибудь любовь будет его оберегать и он вернется к своим любимым. Больше ничего. 

Лариса Тульчанская
Фото: Иван Высочинский

Новости на Блoкнoт-Ставрополь

Столкнулся с бедой, а власти не помогают? Заснял что-то необычное? Есть чем поделиться? Или хочешь разместить рекламу на наших площадках?

ПРИСЛАТЬ НОВОСТЬ